Умные и шумные: за что мы любим научные музеи?

— Мистер Блетчфорд, год назад своего рода «заложником» борьбы за финансирование стал манчестерский музей — один из Группы научных музеев Великобритании. А зачем вообще понадобилось создавать специальную группу? Как она возникла?

— Первый шаг сделала моя выдающаяся предшественница на посту директора лондонского Музея науки леди Маргарет Уэстон. В конце 1970-х — начале 1980-х годов, как вы знаете, в нашей стране реструктурировали железнодорожную отрасль — перевели из государственного управления в частное, и всех тревожило, чем это может обернуться для исторического наследия отрасли. Ведь история железных дорог в нашей стране — это фактически история её промышленной революции и инженерного дела.

Внутренняя планировка лондонского Музея науки (начало XX века, архитектор Ричард Алисой) создана по образцу крупнейших универмагов своего времени и эффективна до сих пор: в галереях размещаются временные экспозиции, а центральный объём позволяет показывать даже очень крупные экспонаты.

Леди Маргарет помогла организовать для сохранения железнодорожной старины самостоятельный музей, положив таким образом начало группе. С тех пор группа постепенно прирастала региональными музеями, создаваемыми при поддержке лондонского, крупнейшего научного музея страны. Что касается Музея науки и промышленности в Манчестере, сначала он был независимым, но недавно у него появились серьёзные финансовые проблемы, и мы решили его спасти ради его великолепной коллекции: в Манчестерском музее хранятся архив пионера атомной теории строения вещества Джона Дальтона, архив Джеймса Джоуля, подлинное оборудование Манчестерской железной дороги — первой пассажирской дороги в Великобритании. К тому же Манчестер сейчас бурно развивается в качестве культурного центра. Поэтому, несмотря на организационные сложности и финансовый риск, в 2012 году мы это сделали.

— Ав2013 году пригрозили британскому правительству его закрытием.

— Этим летом мы вели с правительством трудные переговоры. В наших музеях работают прекрасные, преданные делу специалисты, ведущие образовательную работу по всей стране. Так что даже при условии, что мы и дальше сумеем привлекать частные деньги, как делаем сейчас, и в том же объёме, государственное финансирование всё равно необходимо. Между тем этим летом и мы, и другие директора крупных и знаменитых музеев — Британского музея, галереи Тейт, — столкнулись с серьёзной угрозой.

— Сократить бюджетное финансирование на 10%, насколько я помню.

Ян Блетчфорд, директор лондонского Музея науки и руководитель Группы научных музеев Великобритании.

— Изначально — в диапазоне от 10 до 15%. При том, что предыдущее сокращение составило 25%, это был бы уже второй удар подряд по нашей финансовой ситуации. В конце концов я решил, что кто-то должен уже что-нибудь сказать, и пообещал, что, если финансирование настолько сократят, я закрою один из музеев. Я приготовился именно так и поступить, глупо угрожать тем, чего не готов сделать. Это был очень напряжённый момент, но в результате удалось договориться с правительством на условиях гораздо лучше первоначальных. Финансирование сократилось только на 5%, причём оперативные расходы. На капитальные расходы, тревожившие нас больше всего, — на содержание зданий и помещений  удалось получить средства в прежнем объёме.

— Почему вас так тревожила именно статья капитальных расходов? Здания так или иначе уже существуют.

— Большие площади, через которые ежедневно проходит очень много людей, обходятся в содержании довольно дорого. Зданий много, в том числе старинных, представляющих исторический интерес; они требуют постоянной заботы.

Музей науки на Exhibition Road — одно из популярнейших в Лондоне мест досуга. Бесплатный вход делает его доступным для людей с любыми доходами.

Сократить капитальные расходы означало бы поставить нас перед неприемлемым для музея выбором: направлять средства на музейную деятельность — выставки, образовательные программы и так далее — или, например, на ремонт крыши.

— Вы не опасались, что общество скажет: «Ну и пусть закрывают»? Ведь желающие распорядиться прекрасными свободными площадями в центре Манчестера, наверное, немедленно нашлись бы?

— Я понимал, что иду на риск. Я не знал, как это выступление будет воспринято обществом. Но и публика, и пресса отреагировали очень бурно и доброжелательно. Помню день, когда пришлось дать 26 интервью. На мой взгляд, ключевым во всей этой истории был момент, когда политики вдруг поняли, как на самом деле общество относится к музеям. Наши политики обычно хорошо помнят, что их избиратели любят футбол, но что музеи люди тоже любят, им приходится напоминать. Нашу кампанию поддержали многие парламентарии, представители партий и регионов; некоторые в результате стали нашими друзьями. Понимаете, раньше они воспринимали музеи как должное; что-то, что всегда было рядом и всегда будет. Кампания открыла им глаза на то, что ничто хорошее не сохраняется само собой, без человеческих усилий; за то, во что веришь, приходится всё время бороться. И ещё меня тронуло огромное количество писем — бумажных и электронных — от обычных людей. Никто из написавших меня не осудил, все предлагали свою поддержку.

— Никто не воспринял угрозу закрыть региональный музей как попытку столичного музея выжить за чужой счёт?

— Один из трудных моментов в обсуждении был связан с общим убеждением, что лондонские музеи финансируются лучше, чем, скажем, северные. Но здесь всё тоже не так однозначно. Надо отдавать себе отчёт, что Лондон — город мира, а не одной страны. Поддерживать музеи Лондона необходимо как предмет нашей национальной гордости и точку притяжения для туристов.

— Может быть, научные музеи в Великобритании так любимы населением в первую очередь потому, что бесплатны?

— Политика правительства и подход обеих оппозиционных партий заключаются в том, что наши музеи должны быть бесплатными. Поэтому не я уполномочен решать, брать плату за вход или нет.

— А кто?

— Такое решение принимается на уровне правительства. Свой ежегодный грант от министерства культуры наш музей получает на определённых условиях, в частности — сохранять бесплатный доступ. В результате этой политики, которую правительство проводит уже 10 лет, не только посетителей стало намного больше, но и выросло их социальное разнообразие: теперь в музеи приходит гораздо больше людей из малообеспеченных слоев.

— По сути музей — это прекрасная возможность провести семейный выходной под крышей и бесплатно…

— Не совсем. Я подчёркиваю, что, несмотря на бесплатный вход, семейный выходной в музее всё равно требует от родителей расходов. Надо приехать в большой город на поезде, в музее надо где-то поесть и покормить детей… Бесплатный вход не освобождает малообеспеченную семью от расходов, но делает посещение музея посильным для неё. Я думаю, в ближайшем обозримом будущем вход останется бесплатным; следующая важная политическая веха — парламентские выборы в 2015 году. Мы будем внимательно следить за тем, что скажут три ведущие политические партии. Конечно, ни одной из партий не хочется первой выступать с такой непопулярной идеей, как плата за вход, но многое будет зависеть и от общей экономической ситуации в стране. Если трудные времена продлятся, возможно, нам разрешат брать входную плату, потому что деньги музею нужны. С другой стороны, есть признаки того, что британская экономика приходит в себя. В этом случае правительственное финансирование останется на прежнем уровне, а вход бесплатным.

— Может ли количество посетителей служить критерием эффективности музея? И как её вообще измерять?

— Я убеждён, что количество — это только один из показателей, далеко не единственный. Правительство, надо отдать ему должное, больше не просит нас ежегодно увеличивать число посетителей, как это делалось ещё несколько лет назад. Некоторые музейные директора, я в том числе, сумели объяснить, что в музее важно не только количество посетивших, но и качество того впечатления, того опыта, который они там получают. Сейчас Музей науки в Лондоне принимает три миллиона человек в год; иногда летом во время школьных каникул к нам приходят больше 20 000 человек в день, но, как бы эти цифры ни впечатляли, на самом деле я не знаю, много ли нового люди выносят из музея при такой наполненности. В горячий сезон мы вынуждены заниматься скорее управлением человеческими потоками, как на футбольном матче, чем просветительской музейной работой. Что касается собственно музейной работы, мы не просто подсчитываем свою аудиторию, но регулярно и очень подробно изучаем, что на самом деле даёт людям наш музей: исследуем, опрашиваем, выясняем, что им понравилось, что они запомнили, как они себя чувствовали в музее. Эти исследования позволили разработать детальную систему измерения качества, по которой мы отчитываемся и которая помогает понять, действительно ли мы на что-то влияем.

— Если в двух словах, что вы измеряете, когда оцениваете качество своей работы?

— В общем и целом две вещи: во-первых, насколько люди чувствуют себя в музее желанными и уважаемыми гостями, а во-вторых, и это особенно актуально для школьных групп, — много ли нового они узнали и запомнили. Лондонский музей принимает больше школьных групп, чем любой другой музей страны, так что мы всё время собираем мнения учителей, чтобы понимать, даём ли то, что им нужно.

Вообще, что касается измерения эффективности, я считаю, что научные музеи находятся в более жёстких условиях, чем любые другие. Никто не спрашивает директора художественного музея: «Как вы оцениваете свою эффективность?». Все понимают, что, просто глядя на произведения искусства, человек уже становится лучше. Но научные музеи подобны самой науке: они подвергают свою работу постоянной проверке, пытаются понять, действительно ли это работает. Я по образованию историк-искусствовед. То, что я скажу, возможно, не всем понравится, но я уверен, что управлять художественным музеем гораздо проще, чем научным. Каждый, кто приходит в художественный музей, знает, что это такое, чего здесь ждать и как себя вести.

Задача музея — повесить картины на стены и расставить скульптуры так, чтобы их было хорошо видно. В научном же музее одни экспонаты не очень занимательны, другие довольно неказисты, третьи непонятны…

— Да, картины и скульптуры визуальны сами по себе, а научному музею приходится ещё думать над тем, как сделать свои идеи и сюжеты наглядными.

— И не забывайте, мы должны показать некоторые важные исторические экспонаты в действии. Картина висит на стене спокойно, а большая часть того, чем располагаем мы, — это механизмы, которые когда-то приводились в движение углём, паром, шумели, нагревались… Один из моих любимых экземпляров — очень редкий ткацкий станок начала XX века, но мы стараемся включать его пореже, потому что в начале текстильного производства станки были невероятно шумными. Посетителей, особенно юных, поражает, что когда-то люди вообще могли работать в таких условиях.

— Что разумнее — ориентировать научный музей на неподготовленного массового посетителя или только на тех, кто хорошо понимает, зачем сюда пришёл?

— О, это очень интересный вопрос. По моему глубокому убеждению, чтобы правильно сбалансировать аудиторию, надо опираться на историю своей организации. Музею в Лондоне, например, больше ста лет. Изначально он был рассчитан прежде всего на специалистов: людей технически компетентных, учёных, инженеров. Глядя на старые его фотографии, поражаешься, насколько он был тогда ошеломительное, невообразимо скучен. Но и посетителей тогда было очень мало. С тех пор музей стал гораздо привлекательнее для широкого круга людей, но всё равно мы стремимся создавать экспозиции, которые можно воспринимать на разных уровнях глубины. У нас по-прежнему выставлены исторически значимые предметы, устройство которых понятно далеко не каждому. Для себя мы формулируем это как «разные слои доступности»: большинству посетителей мы должны просто дать общее представление о вещах, а тем, кто готов воспринять больше, обеспечить доступ к подробностям. Одна из самых серьёзных ошибок в научных музеях мира — это когда, заботясь о массовой аудитории, они забывают о специалистах.

— Но у специалистов, казалось бы, много других возможностей: университеты, лаборатории, академическая научная инфраструктура… зачем ещё и музей?

— Сейчас объясню. Я знаком — и это одна из драгоценных привилегий моей профессии — со многими учёными, от всемирно известных до обычных лабораторных сотрудников. И все они рассказывают, что именно посещение музея оказалось для них когда-то в начале профессионального пути важным вдохновляющим моментом, причём именно потому, что они уже глубоко разбирались в какой-то области технического или научного знания. Количество таких людей, возможно, невелико, но я считаю своим профессиональным долгом думать не только о массовой аудитории, но и о немногих особо талантливых детях. Мы должны делать экспозиции, которые могут заинтересовать школьников, одарённых в области физики и математики.

— Как вам удаётся совмещать интересы и массовой аудитории и малочисленной категории специалистов?

— Приведу пример. Недавно мы открыли экспозицию, посвященную Алану Тьюрингу. Значительная часть его работ сугубо теоретическая, поэтому некоторые части выставки, например посвященные взлому кодов и криптологии, разными серьёзными способами об этом рассказывают. Но есть и интерактивные устройства, понятные каждому ребёнку, на которых можно поиграть с основами компьютерного программирования. Если ребёнок при этом случайно поймёт и более сложную математику — тоже хорошо. В поиске баланса между специальной и массовой аудиторией сильная позиция состоит в том, чтобы не выбирать между ними, а находить интеллектуальные решения, приемлемые для обеих. Один очень крупный учёный сказал мне: «Не надо пытаться, чтобы все поняли про науку всё, настоящая наука для этого слишком сложна. Достаточно, чтобы человек понимал, что именно в ней важно, какие существуют альтернативы и как осуществляется выбор между ними, и имел общее представление о главных её понятиях». Свою миссию я вижу именно в этом. Выставку «Коллайдер: загляните внутрь величайшего в мире эксперимента», открывшуюся в ноябре 2013 года, мы спланировали так, чтобы в общих чертах объяснить физическую проблематику массовой аудитории. Там возможности театральной постановки, видео и звука объединяются с впечатляющими реальными артефактами из ЦЕРНА; посетитель получает возможность как бы лично побывать в этой всемирно известной швейцарской лаборатории, где «делают» современную физику частиц. Но при этом некоторые части экспозиции адресованы специалистам. У нас есть партнёр- старая организация, очень авторитетная в нашей стране, Институт физики, объединяющий выдающихся учёных страны. Специально для них в рамках этой выставки мы сделали отдельную программу.

Встречи читателей с писателями — мероприятие хотя и музейное, но вечернее и праздничное. Джеймс Лавлок, известный автор научно-популярных книг, раздает автографы.

Ядро современной физики — квантовую физику — чрезвычайно трудно визуализировать. Как вы это делаете?

— Используем много видеоматериалов. Выставку, посвященную коллайдеру, например, разрабатывал дизайнер одной из самых инновационных компаний в мире — Британской театральной компании Сот-plicite. Они, в частности, недавно поставили одну из моих любимых книг — «Мастер и Маргарита». Я не представлял, как этот сюжет можно превратить в пьесу — в романе дьявол несёт персонажей над всей страной, происходит много фантастических событий… Но у них получилась очень впечатляющая постановка. Сейчас видеодизайнер этой компании Финн Росс сделал несколько выразительных видеодемонстраций, которые наглядно объясняют, что происходит в тот момент, когда частицы сталкиваются. Вообще, всегда интересно работать над экспозицией вместе с художниками: искать визуальные аналоги, метафоры, художественную технику, позволяющую объяснить сложный научный материал.

Электрический разряд — классика физической демонстрации и в школе, и в музее.

— Но упрощение при визуализации неизбежно, и «точку невозврата» определить не так просто. Сегодня появляется всё больше «научных театров», где показывают симпатичные фокусы и говорят, что это и есть наука, хотя на самом деле они уже ближе к шоу.

— С другой стороны, нет лучшего способа заинтересовать маленького мальчика наукой, чем что-нибудь взорвать.

Прабабушка суперкомпьютера — механическая «разностная машина» конструкции Чарльза Бэббиджа, философа, теолога, математика и инженера первой половины XIX века, автора идеи программируемого счётного устройства. Сверхзадачей Бэббиджа-инженера было исключить в вычислениях ошибки, связанные с человеческим фактором при использовании математических таблиц («не туда посмотрел»). Значение числа задавалось положением шестерёнок с десятью зубцами, промаркированными от 1 до 10.

Общество ещё не до конца осознаёт, что многие из самых блестящих научных работ современности сделаны не в университетах, а в исследовательских отделах крупных коммерческих компаний. Двумя крупнейшими спонсорами нашей галереи климата были огромная немецкая техническая компания Siemens и англо-голландская нефтяная Shell. Некоторые защитники окружающей среды на нас за это рассердились. Но я не согласен с критикой такого рода. Мы сотрудничаем с этими компаниями потому, что там ведётся поразительная, масштабная, доказательная научная работа над энергетической эффективностью и новыми технологиями. Я уверен, что крупные технологические компании — это не проблема, а часть её решения. Их стремление к более чистым технологиям искренне по одной простой причине: оно соответствует их долгосрочным финансовым интересам. Аналогично, создавая галереи, посвященные медицине, мы работаем с крупнейшими медицинскими компаниями; надо понимать, что создание новых лекарств требует инвестиций, сопоставимых с расходами на космос.

Однако были случаи, когда мы отказывались сотрудничать с бизнесом — понимали, что нас пытаются использовать просто для вывода на рынок того или иного технологического продукта. На это мы никогда не идём. Я достаточно часто отказываюсь принимать деньги от компаний, если их участие в проекте имеет не столько научный характер, сколько маркетинговый.

— О продуктах. Иногда кажется, что инновации, создание стоимости ушли от инженеров и находятся в руках маркетологов, копирайтеров и производителей упаковки. Не прошло ли время инженеров?

— У меня такое ощущение, что ситуация меняется. И вот почему. В последнее десятилетие в США и Европе развитие финансового сектора резко опережало производство. Слишком много людей занималось деньгами и слишком мало — производством и технологиями. Недавние события напомнили, что баланс необходим, и интерес к техническим областям сейчас резко растёт. Сегодня пока на уровне эмоций: производить, делать вещи представляется достойным и возвышающим человека занятием. Кроме того, в стране вроде моей технический сектор по понятным причинам всё ещё очень велик, он гораздо больше, чем людям кажется, и это очень качественная, не примитивная инженерия. Моя задача — помогать молодым людям это понять. Очень часто, когда молодого человека спрашиваешь, как он представляет себе труд инженера, оказывается, что у него в голове картинка из XIX века: изнурительный труд в плохих производственных условиях. Между тем если вы придёте в цех, например, Роллс-Ройса или British Airways, то увидите одну из самых высокотехнологичных научных площадок в мире. Ещё недавно проблема инженерного образования заключалась в том, что, получив диплом, человек не знал, куда с ним идти, у него не было чёткой профессиональной перспективы. Но сейчас набирает силу совершенно новая модель инженерного образования. В Шеффилде есть индустриальный городок — Advanced Manufacturing Research Centre. Туда набирают одарённых семнадцатилетних школьников, в качестве учеников, для работы в реальных инженерных проектах ещё прежде, чем они поступят в университет.

— Возможно, для них это своего рода компьютерная игра. Ведь производители программного инженерного софта сейчас предлагают самые изощрённые симуляторы, в том числе обучающие.

— На компьютере можно смоделировать всё, но чтобы стать инженером, я считаю, необходимо иметь дело с реальностью. В цифровую эру аналоговая техника значит столько же, сколько значила до неё, не больше и не меньше, законы Ньютона как работали, так и работают, в этом смысле мир совершенно не изменился.

— Ваш научный музей показывает современную перспективу старой доброй ньютоновой механики?

— Да. Например, среди прочего в лондонском музее очень большая экспозиция посвящена Джеймсу Уатту, у нас есть мастерская Уатта и бесценная коллекция ранних паровых машин; паровые устройства вообще очень много рассказывают об основных ньютоновых силах. Понимание природы не может прыгнуть с нулевой отметки сразу к физике частиц; не пройдя первой половины пути, не доберёшься до второй. У современного человека, читающего научные новости в газетах, легко может сложиться впечатление, что ньютонова механика вчерашний день. На самом деле это не так. Простой эксперимент Ньютона с расщеплением света в призме до сих пор остаётся одним из крупнейших прорывов в понимании Вселенной. И мы стараемся всегда иметь в экспозиции такие — основополагающие- вещи. У нас это называется принципом «хлеба с маслом» — сначала основное блюдо, потом — дополнения.

— Ньютонова механика, таким образом, хлеб?

— Именно.

— Тогда представьте, что к вам пришёл учитель физики из маленького городка, энтузиаст своего дела, и говорит: я хочу устроить у себя в школе маленький музей науки, чтобы люди лучше узнали о том, что это такое. Какой совет вы бы ему дали? Что сделать и чего избегать?

— Один из великих учёныхXX века, Джон Тиндалл, исследователь атмосферных процессов, написал книгу «Звук», популярное, для массового читателя, объяснение, как устроен и как работает звук. Для этой книги он придумал много экспериментов, которые любому учителю под силу воспроизвести без больших затрат. Например, самый известный из экспериментов Тиндалла — будильник, звенящий в ёмкости, откуда откачали воздух, так что его не слышно. Поэтому я бы предложил не бросаться покупать дорогие экспонаты, а прочитать эту или подобную книгу и выбрать, какие эксперименты можно у себя поставить и показывать. Вообще я предостерёг бы научные музеи от инвестиций в дорогое цифровое оборудование по одной простой причине: в тот день, когда такой музей откроет свою дверь для публики, он уже устарел. Современный идущий в музей школьник до зубов оснащён всеми мыслимыми цифровыми средствами для доступа к огромному потоку информации, это его повседневная жизнь, воздух, которым он дышит. Так что школьному музею науки я бы посоветовал предложить что-то принципиально иное: возможность отдохнуть от виртуального в мире реальных, материальных вещей, впечатление пусть самое несложное, но такое, какого не может предоставить ни планшет, ни мобильный телефон.

2014-й — перекрёстный год культуры России и Великобритании. На встрече в Московском планетарии в октябре 2013 года шла речь о сотрудничестве в области научных музеев. На фото: исполнительный директор Московского планетария Наталья Артюхина, посол Великобритании в России Тим Бэрроу и руководитель Группы научных музеев Ян Блетчфорд.

— А вам самому доводится получать такие «материальные» впечатления?

— Недавно я был на огромной электростанции, работающей на угле и на биотопливе. Сначала посидел в аппаратной, которая представляет собой фактически гигантский компьютерный экран; там кажется, что ты производишь энергию, просто рисуя схемы и нажимая на кнопки. А потом директор проводила меня в реальный машинный зал, где эта энергия производилась физически. Гигантские механизмы дробили уголь; я понял, что собственными глазами вижу всю ту ньютонову механику, которой меня учили в школе; физически ощутил, что такое энергия, что такое сила… В этот момент мне хотелось, чтобы каждый школьник страны побывал здесь, где я стою, и увидел, как реально, физически, а не на картинках и диаграммах, устроен и работает этот мир.

Редакция благодарит лондонский Музей науки за предоставленные иллюстрации.

Post Author: admin